- Ну, ты дружок, задал столько вопросов, что сразу и не расскажешь. Видишь ли, я из того поколения людей, которые знают, и помнит все беды войны не только по книгам и фильмам, а сами были их участниками. Любая война – это физические и моральные страдания народа. Война коснулась каждого из нас, живущих в те годы. Не было ни одной семьи, которая не потеряла бы близких ей людей. Когда началась война, мне было семь лет, но я до сих пор помню не только день, но и тот час, когда по радио объявили о начале войны. В моей памяти остались воспоминания обо всех годах военного лихолетья, и дне окончания войны. Я навсегда запомнил этот день, так как был участником праздничной демонстрации 9 мая 1945 года, проводимой в нашем городе.
- Как интересно! А, твой дедушка или папа воевали? Расскажи, что больше всего запомнилось. Он, тесно прижавшись ко мне, вопросительно заглядывал в глаза.
Ну, это будет длинный рассказ. Если хочешь его услышать, оставайся у нас ночевать, и я расскажу тебе на ночь не сказку, а быль о тех далеких годах.
Мальчик тут же согласился и побежал к своим родителям, чтоб выпросить разрешения остаться ночевать у деда. Добившись положительного решения, он в течение всего вечера не отходил от меня ни на шаг. Я видел его нетерпение и думал, что же такого натворила война, которая по прошествии более 60 лет, вызывает интерес даже у нынешнего поколения. Вот и этот малыш, живущий в благополучное время, проявил интерес к мужеству людей переживших войну. Я вспомнил своего деда, с которым коротал самый тяжелый военный год. После ухода гостей, мы с внуком расположились удобнее на широком диване, и я приступил к рассказу.
- Слушай, мой дружок. Я расскажу тебе не только о себе, а больше всего о твоих далеких предках, которые на своих плечах перенесли все невзгоды войны. Как никак, я еще в то время был несмышленым ребенком и только позднее понял, что пришлось нам пережить в те далекие годы, когда военные невзгоды принимал как должное.
Начну свой рассказ с события, которое произошло за месяц до начала этой проклятой войны. Что бы ты знал, скажу, что естественно, у каждого человека существует один единственный родной отец и два деда. Иные мальчики и девочки никогда не видели родного отца и не знают, как он выглядит, тем более не знают дедов. Мне несказанно повезло, я до совершеннолетия рос при живом отце и общался с обоими дедами. Отец мой, Александр Ивович приходится тебе прадедом. Ему не пришлось воевать на фронте. Он работал на военном заводе, где делали боевые винтовки, и умер вскоре после войны от заболевания, полученного вследствие тяжелой, непосильной работы. Естественно, ты его не знаешь. Его не видела и не могла знать не только твоя мама, но не застала в живых твоя бабушка.
Отца моего папы, который приходился мне дедушкой, звали Ивов Осипович. В церковной книге, где зафиксирован факт появления его на свет, так и было записано – Ивов. Может его родители хотели наречь его библейским именем Иов, но при крещении младенца полуграмотный церковный писарь с похмелья или сослепу приписал в имени лишнюю букву «в». Вот и появилось новое имечко - Ивов, которое на Руси едва ли где имелось, тем более не встречается ныне. Мне неизвестна причина выбора этого имени моего предка. Может быть, у его родителей была любовь к именам ветхозаветных праведников Иова, Даниила или Ноя. А может быть они хотели наречь своего первенца в честь первого русского патриарха Иова. Кто их знает? Скорее всего, это была прихоть полупьяного сельского попа, крестившего моего деда, который выбрал это имя по церковному календарю. Как бы-то ни было, деда назвали Ивовым. В детстве и отрочестве его кликали ласково – Ивушка. Так оно в виде клички и осталось у него на всю жизнь.
Первая, запомнившаяся мне встреча, и знакомство с дедом Ивушкой состоялась в мае 1941 года, за месяц до начала этой страшной войны. Дед пришел к нам домой пешком из лесного выселка, где работал смотрителем колхозной пасеки. От пасеки до нашего города было не менее 15-и километров пешего пути. Никакого транспорта в то время не существовало и все ходили пешком. По дороге дедушка попутно зашел в бакалейную лавку и купил две бумажные пачки нюхательного табака, полкило маринованной кильки и грамм 150-200 карамелек подушечкой с яблочным джемом внутри. Бакалейщик завернул кильку и карамель в кулечки из старых газет.
Следует сказать, что о полиэтиленовых пакетах в то время и речи не могло быть. Да и слово- то такое «полиэтилен» никто, вероятно, не слышал и мог посчитать его матерным словом. Дед засунул табак и кулёчки в кожаный пестерь, который всегда носил через плечо, подобно, красным комиссарам, носившим свой командирский планшет. Хотя дедов пестерь едва ли был похож на командирский планшет. Пестерь этот был своего рода дорожной сумкой, которая была сделана из большого лоскута сыромятной кожи и представляла собой довольно просторный и вместительный кошель, сшитый дратвой. Верх кошеля кончался открытым раструбом и не имел прикрывающего клапана. К бокам пестеря был накрепко, такой же дратвой, пришит кожаный ремень, с помощью которого и носил дед свой кошель через плечо.
Во время долгого путешествия деда, вдобавок ко всему, попавшего под проливной дождь, газетные кулечки в пестере размокли от влаги и расползлись. Килька перемешалась с размокшей газетной бумагой и слипшимися карамельками. В заключение всего, это месиво оказалось обильно пересыпанным нюхательным табаком из распавшихся бумажных пачек.
В те далекие предвоенные времена наши дома и квартиры не закрывались так наглухо, как сейчас. Никто в доме не ставил бронированных дверей с гаражными замками и массивными засовами. Во двор дома мог пройти любой человек без стука и звонка. Так вот, дойдя до нашего дома, дед тихо прошел через двор в сени, и без стука поднялся на кухню, где моя мама (твоя прабабушка) варила какую-то похлебку на таганке, а я сидел рядом на табуретке и деловито подкладывал под таганок лучинки.
- Дедушка, а я не знаю, что такое таганок и никогда его не видел, - вопросительно приподнял голову Сережа.
- И не дай бог, дружочек, чтоб с таким чудом техники ты встретился. Таганок – это элементарно простое приспособление для приготовления пищи на огне. О газе, газовых плитах мы тогда не имели никакого представления. Хотя были тогда уже известными примус и керогаз. Но эти нагревательные приборы, работающие на керосине, были редкой доступностью для хозяйства. Таганок представлял собой металлический обруч на трех устойчивых ножках и служил подставкой для посуды, в которой готовят еду. Кастрюль у нас также не было, поэтому самой ходовой посудиной были чугунки разных размеров. Таганок с чугунком обычно устанавливался под дымоходом русской печи, на чугунной плите подтопка. Под таганком разжигали небольшой костер, постоянно подкладывая хворостинки или мелко наколотые сухие дровишки. Дым от костерка спокойно выходил через трубу печи, если не был закрыт ее просвет заслонкой.
Так вот, слушай дальше. Мой дедушка Ивов, войдя на кухню, хриплым голосом нараспев произнес: «Ли-и-зут, это я, твой свё-ёкор. К вам повида-аться пришел. Вот, гости-инцев принес. С Са-анькой бы мне надо поговорить. Он наверно еще на за-аводе? Рабо-отает?». Мать от неожиданности вздрогнула, ахнула и чуть не опрокинула чугунок с варевом, дрожащим голосом изрекла: «Ой, тятенька, здравствуёшь, как давно не видались». Затем, наскоро оправившись от неожиданности, засуетилась, выхватила из-под меня табуретку и придвинула её к деду, с почтением проговорила: «Проходи, садись, тятенька. Саня придет не скоро, он работает допоздна. Вот сейчас похлебка довариться, я тебя покормлю. Ты же устал с дороги и, наверное, проголодался». Дед уставшей походкой подошел к кухонному столу, накрытому старой дырявой клеенкой и стал вытряхивать из пестеря его содержимое. На кухне повис густой, как дождевое облако, запах нюхательного табака. «Вот, гостинцев я вам принес»- повторил он. Мать, увидев расползающееся по клеенке грязное месиво, всплеснула руками, еще раз ахнула, и начала громко чихать.
Дед стал сокрушаться, что погиб его табак, а затем назидательно посоветовал матери, как следует отмыть от табака кильку холодной колодезной водой, а каждую карамельку отскоблить ножом. «И с очищенными ягодками можно пить чай»- заключил дед. Карамельки он, почему-то называл ягодками и, как мне показалось, считал самой лучшей сладостью на свете. Едва ли за свою жизнь он видел и пробовал другие сладости. Мед же в силу своей профессии не считал лакомством, он был для него едой. После того, как мать сгребла и куда-то вынесла с глаз подальше всю эту несъедобную массу, дед стал жаловаться на расточительность старухи, с которой жил последние годы, после того как овдовел: «Матрена-то моя, с которой я сейчас живу, противу Санькиной-то матери, шибко неэкономная оказалась. Начнет чай пить, то съедает по 2-3 ягодки» - канючил он - «А, я с половиной ягодки напиваюсь, вторую половинку оставляю на следующий раз».
Как я узнал позднее, скупость и скаредность были неотъемлемой чертой характера моего деда Ивушки. Мой папа однажды рассказал, что когда он стал взрослым парнем, и ему ходить на гулянку в лаптях было уже неловко, страсть как захотелось иметь сапоги. Он пошел к своему отцу и стал выпрашивать деньги. «Сколько стоят сапоги?» - спросил тот. «Три рубля» - ответил парень. Ивушка, поковырялся где-то в закутке, подал рубль мелочью и сказал: «Будя. За рупь найди и купи».
Мой папа со своим братом Петром скоро раскусили отцову манеру скупости, и когда по какой-либо нужде им был необходим рубль, то просили у Ивушки три рубля, а ежели было нужно три рубля, то выпрашивали пять. Этот способ всегда срабатывал безотказно. Их родитель, тяжело вздыхая, всегда выдавал сумму, соответственно своим расчетам. Если Ивушка приходил на базар за необходимой ему вещью, то у каждого продавца долго торговался и, как правило, тот был вынужден сбрасывать цену. Таким образом, мой дед, хотя на одну копейку, но покупал дешевле, чем просил торговец.
Дедушка Ивов был небольшого роста, тщелуш телом, имел сухое лицо в виде колуна. Нестриженные волосы на его голове были всегда всклочены, давно не знали гребешка и спадали в виде комковатых косм почти до плеч. Жидкие усы и всклоченная козлиная бороденка дополняли библейский облик и придавали ему какой-то довольно жалковатый вид. По этому виду невозможно было судить о его возрасте. Он с первого взгляда был похож на дряхлого старика. Ходил дед Ивушка медленно. Походка его была неуверенной, нестойкой. При ходьбе подтаскивал плохо слушавшую ему правую ногу, припадал на левую. Эта паралитическая походка появилась у него давно, с тех пор как он получил удар по голове оглоблей.
А дело было так. Ивов Осипович в свое время был рачительным хозяином, имел крепкое хозяйство. Особой гордостью Ивушки был каурый, племенной жеребец, в округе всем лошадям на загляденье. Для жеребца в скотном дворе было отведено отдельное стойло. Ухаживать за лошадью, было поручено моему отцу Сане и его брату Пете. Тогда они были еще подростками. Петя был на год моложе моего отца, но физически рос более крепким и шустрым, обладал недюжинной силой.
Однажды глубокой осенью братья стали замечать, что после того, как они дадут жеребцу овса, и покинут конюшню, тот начинает вести себя в стойле неспокойно, топает копытами и брезгливо фырчит. Как-то, после очередной засыпки овса, они увидели, что в кормушку к лошади, стремительно шмыгнула огромная крыса. Саня, тотчас, разглядев у противоположной стены нору, из которой выпрыгнула крыса, не растерялся, привалил деревянный чурбак к стене, прикрыв, таким образом, вход в нору и плотно захлопнул дверь в конюшню. Петр же, не мешкая, схватил огромный обломок оглобли, лежащей у стены, и с ревом бросился на ненавистного грызуна. Он с воплями и руганью махал оглоблей, стараясь ударить мечущего супостата. Возник невероятный шум.
Крики и громкая брань братьев, ржание и топот жеребца привлекли внимание Ивушки. Он бросился к конюшне и стремительно открыл дверь, чтоб узреть причину переполоха. Крыса шмыгнула в проем приоткрытой двери ему навстречу, и в это время Петр, норовя стукнуть по прыгающему грызуну оглоблей, со всего размаха угодил ею по просунутой в дверь голове своего родного отца. Ивушка замертво упал. На шум сбежалась вся семья и соседи. Зашибленного мужика каким-то чудом откачали, унесли в клеть и уложили под домотканый полог деревянной лежанки. Он занемог надолго, не мог говорить и ходить. К нему даже вызывали попа на причащение и исповедание. Однако Ивушка оклемался и к наступлению весеннего тепла поднялся на ноги, стал давать советы по ведению хозяйства. Первое что он сделал, почувствовав силу в руках, это выпорол обоих парней кнутом. И все же вследствие этой травмы одна нога осталась ему непослушной на всю оставшуюся жизнь.
Впечатление от моей первой встречи с престарелым дедом Ивушкой быстро сгладилось от вскоре стремительно наплывших событий. Объявление о начале жестокой войны, ежедневные безрадостные сводки с фронта, растерянная подавленность родных и соседей, тяжелейшая болезнь моей матери, полностью вычеркнули из памяти облик этого человека. Затем наступили суетливые приготовления к школе и «первый раз в первый класс». Появилась масса новых знакомств со сверстниками, эвакуированными из западных областей, значительно отличающихся от наших местных ребятишек. Школьные дела и заботы быстро завладели моими интересами, и я подчистую забыл о деде Ивове, так внезапно возникшем в моей жизни.
Разве я мог предполагать, что вскоре придется жить с ним бок о бок? Тем более, суровая и голодная зима 1941 года ежедневно заставила всю семью думать о хлебе насущном. Шла война, все продукты питания стали выдавать по карточкам. Хлеб приходилось выкупать ежедневно. Всем работающим на производстве полагалось на день по 400, а неработающим (их называли иждивенцами) по 150 граммов сырого, плохо пропеченного хлеба. Запасов овощей и других продуктов питания у нас не было.
Следующая моя встреча с дедом Ивовым случилась в начале лета 1942 года. Прошедшая холодная зима и не надлежащий уход на дедовой пасеке без пчеловодов, ушедших на фронт, привели к весеннему падежу пчел. Восстанавливать пасеку без молодой рабочей силы одному Ивушке было не под силу, и его за ненадобностью и непригодностью, погнали с работы. Старуху, с которой дедушка проживал последнее время, забрала к себе в няньки её дочь, обитающая в том же выселке, а дед мой оказался не у дел и без жилья. Дядю Петю, который огрел его оглоблей по башке, жившего с многочисленной семьей в ближайшей деревне, в начале 1942 года забрали на фронт. Младший сын деда с самого начала войны уже воевал и пропал безвести. Кому был нужен недееспособный, паралитик-старик? Отец мой, как единственный, освобожденный от воинской обязанности по болезни, наследник, перевез родного отца из насиженного гнезда в холодный и голодный город, в наш недостроенный дом. Ивушке выделили угол, отделенный от большой комнаты невысокой дощатой заборкой. Поставили туда железную кровать с панцирной сеткой и соломенным тюфяком, накрытым серым суконным одеялом, выдали большую пуховую подушку.
Ивушка долго не мог привыкнуть к суетливой городской жизни, отсутствия живой природы и тишины лесной пасеки. Единственной радостью его был наш небольшой дворик, в котором он облюбовал не расколотый березовый чурбан, стоящий под навесом сарая. Из него он приспособил для себя сиденье. Дедушка просиживал на этом чурбане все дни. Он, щурясь грелся на солнышке, и с наслаждением чихал после очередной порции нюхательного табака. Продолговатый острый нос его с небольшой горбинкой, так же, как большой носовой платок, которым он часто пользовался, громко сморкаясь, всегда были густо зеленого цвета. Где брал дед табак и кто ему его приносил, я не помню, но точно знаю, что это делал не мой отец. Мой папа никогда не курил и даже не переносил запах ни табачного дыма, ни нюхательного табака. Он никому не разрешал курить в помещении нашего дома, даже своим закадычным друзьям, не любил курящих и презрительно называл их «курачами».
Питались мы всегда за одним столом. Пища была скудная. Так как дед, бывший колхозник, не имел паспорта и жил у нас без прописки, то ему продуктовых карточек не полагалось. Поэтому нам приходилось делиться с ним хлебом и всеми остальными продуктами питания, которые скудно отоваривались по нашим продовольственным карточкам.
Ивушка ел неопрятно. Руки его дрожали. С ложки всегда капало. Капли расползались по жидкой бороденке на застиранную холщевую рубаху. При еде дед постоянно швыркал носом и подтирал его тылом левой ладони. Вилкой пользоваться он не умел. Кусочки твердой пищи, даже из общей посуды, он вылавливал только пальцами. Пальцы рук у него были длинными, как высохшие ветки дерева, с длинными толстыми ногтями и узловатыми межфаланговыми суставами. Под нестриженными ногтями бросалась взгляду траурная полоска.
Если ели какое-либо жидкое варево, то деду всегда наливали в отдельную посудину. Он доскребал еду до дна, последние капли жидкости сливал в ложку и дрожащей рукой отправлял её в рот, как будто опрокидывал стопку. Он никогда не забывал собрать все крошки со стола в ладошку и, внимательно осмотрев их, резким движением швырял в широко раскрытый рот. Мать моя при этом всегда учтиво спрашивала: «Тятенька, а-а, добавки надо?». В ответ обязательно получала ответ: «Бу-удя, сыт». После чего Ивушка отправлялся набоковую. По прошествии полутора-двух часов спустя, когда все успокоятся, дедушка сползал со своей солдатской кровати и начинал шнырять по кухне в поисках чего-нибудь съестного. Если что-либо находил, то тут же жадно съедал. Позднее я понял, что дедушку Ивова постоянно преследовало чувство голода.
Иногда Ивушка, где-то на стороне находил, скорее всего, выклянчивал Христа ради, горсть или две своего любимого кушанья - маринованной кильки, и воровски съедал ее без хлеба. После этого у него случалось несварение желудка, с которым он не успевал справляться. Сытнее нам стало к концу лета, с появлением свежей картошки.
Еще весной 1942 года, по разрешению горисполкома, каждый домохозяин получил право засадить картошкой любой участок земли, свободной от застройки и проезжей части улицы. Около нашего дома между забором, огораживающим дом от улицы, и деревянным тротуаром был довольно приличный газончик, который мы перекопали и засадили картошкой. Кроме того, рабочим оружейного производства за городом выделили по две сотки земли для посадки овощей. Мы всей семьей лопатами и кирками выкорчевали со своего участка полугнилые пеньки, и какие то чахлые кустики, разрыхлили почву и засадили его картошкой. Посадочным материалом служили картофельные обрезки.
Лето этого года было сухим, жарким и бездождливым. За все лето на наши земельные участки не выпало ни капли дождя. Картошка не уродилась! Когда мы пришли ее выкапывать, то увидели сухие стебельки высохшей ботвы. Земля была как зола и при копке поднималась серая пыль. С каждой лунки выкапывали не более 5-6 картофелин величиной с грецкий орех. Правда, я в то время не знал и ни разу не видел грецких орехов, они же у нас не растут. Самая крупная картофелинка была не больше куриного яйца. Со всего участка накопали не более 3 мешков такой мелочи. Но и это была радость. Как ни как, это явилось подспорьем в питании. Хорошо помню, как везли эту картошку на допотопной двухколесной тележке. Мой отец, запрягшись, как рикша, с натугой тянул тележку по вязкому песку, а я подталкивал ее сзади своими натруженными ручонками. Мама несла на плече лопаты, подбадривая нас, и обещала по приходу домой наварить картошки полный чугунок, и накормить нас ею досыта.
Вначале родственной любви и интереса к деду Ивушке у меня не было, также как у него ко мне. Моего присутствия рядом с собой он как будто не замечал, не проявляя никаких чувств к внуку. Он никогда не рассказывал мне сказок и былей, не беседовал со мной о жизни и бытие. Никогда я от него не слышал нравоучений и бытовых советов. Да и я его ни о чем не просил и не расспрашивал. Между нами существовал какой-то безразличный друг к другу симбиоз. Он, наверное, не помнил моего имени, а при редкой надобности называл меня «мнуком». «Ну-ка, мнук, подойди-ко ко мне…; мнук, принеси-ко мне…» и тому подобное.
Внуков у него было много, но он никого не называл по имени. Я изредка слышал, как дедушка делился с моим отцом о проделках других своих внуков, с которыми ранее жил и часто общался. Например, он излагал так: «Петькино-то среднее чадо, знаешь, что вытворяет?....», или «старшенькая-то девка у Андрея уже и женихаться горазда…».
Однажды деду надоело сидеть без дела на своем березовом чурбане, и он внезапно исчез из двора. В начале его исчезновение никто не заметил, но когда пришел отец с работы, и настало время ужинать, мать схватилась – нет деда! Ивушка как будто испарился, и никто не знал где его искать. Расспросили всех соседей и ближайших родственников, но никто его в этот день не видел. Дед как в воду канул.
Были мы и на берегу пруда, расспрашивали у ребятни и рыбаков, но бесполезно. В тревогах прошла ночь, утром отец ушел на работу, мать беспрестанно выбегала за ворота и настойчиво расспрашивала редких прохожих, не встречали ли они где-нибудь старика. Так прошел тревожный день, за ним следовал другой, и только на третьи сутки под вечер явился уставший и грязный дед с огромной связкой лыка. Оказывается, ему наскучила бездеятельная жизнь и он, никому не сказав ни слова, потихоньку укандылярил в выселок, в котором он ранее жил, к бывшей своей старухе. Там стал жаловаться ей на скуку и безделье в городе. Та к себе его не приняла, но посоветовала ему заняться промыслом – плести лапти. Ивушка, не раздумывая, отправился из выселка на свою бывшую, всеми брошенную пасеку, разыскал там нехитрый инструмент и за два дня сумел заготовить связку лыка.
Ты можешь сейчас задаться вопросом, что такое лыко. Лыко – это кора молодой липовой поросли. Из лыка до сих пор умельцы плетут корзины, сумки и другие красивые изделия. Раньше, да и во время войны, когда у деревенских жителей основным видом обуви были лапти, лыко было единственным материалом для их изготовления.
Чем питался дедушка в эти дни, я могу только предполагать. Наверное, одними ягодами. В это время поспела малина и черника, заросли которых окружали пасеку. Как бы-то ни было, Ивушка спроворил дотащить на своем горбу лыко до города, а это не менее 15 километров по бездорожью. Когда он ввалился во двор с этим лыком, все оторопели. Мать сразу побежала растапливать баню, чтоб отмыть деда, а папа поволок его в сарай и плотно закрыл за собой дверь. О чем, и на каких тонах говорил мой родитель со своим отцом по поводу его выходки, мне слышать не пришлось, не допустили. Только в последствии моя мама проговорилась, что мой отец пригрозил деду, если подобное повториться, он выпорет его кнутом, так же, как тот порол его в отрочестве.
Ивушку отмыли в бане, нарядили во все чистое, изрядно накормили и уложили спать. На другое погожее утро, дед, как ни в чем не бывало, вышел во двор, щурясь, подставил свою бороденку солнцу, теплому ласковому ветерку и, почесывая свою хилую грудь, засопел от удовольствия. Он сел на свой чурбан, деловито разложил на соседней деревянной колоде остро отточенный сапожный нож, деревянную колодку и колычаг - специальный инструмент для плетения лаптей, по виду и форме напоминающий слегка согнутый толстый шпатель с деревянной ручкой. Затем подтащил поближе к себе связку, принесенного накануне лыка, и стал любоваться подготовленным рабочим местом. Довольно хмыкнув, он достал из кармана своих широких штанов незамысловатую табакерку, сшитую из сыромятной кожи сапожной дратвой, отделил щепоть протертого с древесной золой нюхательного табака и начал артистично, вскидывая голову, его нюхать. От лучей яркого солнца и табачного щекотания в носу у деда начался неудержимый приступ чихания. Сбежавшая на чих ребятня, а это были все мои соседские приятели, громким хором кричали: «Будь здоров, дедушка!», на что он отвечал: «О-о-ох, благодарен, и-и-и…, п-чих! И вам бог подаст!». Отчихавшись и утерев свой нос грязно-бурой тряпкой, которую называл чихательным платком, он блаженно закатил глаза, как-то весь размяк и стал дремать, уронив голову на грудь.
Мы, ребятня, подкрались поближе и стали с интересом рассматривать его рабочий инструмент. Самый старший из нас Серега, взял в руки нож, чтоб проверить его остроту. Конечно, сию же минуту он порезал себе палец, перепугался, заорал благим матом и побежал домой перевязывать руку. Дед очнулся от забытья, цыкнул на нас, отчего мы разбежались, побросав его инструментарий. Ивушка собрал его и деловито приступил к работе. Плел он лапоть как-то неумело, очень медленно. Даже нам мальчишкам было видно, что это не его рук дело. Но как-то ни было, за полторы-две недели, он спроворил сплести один лапоть на правую ногу.
Лапоть получился довольно больших размеров, впору какому-нибудь сказочному мужику-здоровяку. Лапоть имел длинные веревочки, которыми обычно привязывают его к ноге, Отложив лапоть в сторону, дедушка начал мастрячить другой, но почему-то на ту же ногу. Мы, не долго мешкая, стащили у деда готовый лапоть и приспособили его как ёмкость для перевозки земли из одной кучи в другую. Возили мы землю от ворот в противоположный угол двора, где была небольшая низинка. По очереди, один из нас запрягался в веревки лаптя, изображая лошадь, а другой понукал его, как кучер. Дедушка видел нашу возню, но не отнимал лапоть и как ни в чем, ни бывало, продолжал работать над следующим лаптем-возком. Однако, вскоре, дедова работа затормозилась. Лыко пересохло и перестало слушаться его рук. Оказывается, лыко на солнце быстро высыхает, и чтоб оно вновь стало гибким и послушным для дела, необходимо было его замачивать в воде. А этого дед не делал. Работа захирела.
Ближе к осени, когда погода стала портиться, Ивушка редко стал выходить к своему топчану. Так, второй лапоть и остался наполовину сплетенным, не законченным, даже без веревочек. Долго он еще без надобности валялся под навесом сарая, пока его однажды зимой не бросили на растопку в печь.
С наступлением осеннего ненастья дедушка как-то сник. Его стал мучить какой-то внутренний недуг, появились приступы удушья. Однако он никогда не жаловался на болезненное состояние и не говорил, что ему нездоровиться. Он принимал свое положение как должное. Глубокой осенью, когда наступили холода, он резко ослаб здоровьем и постоянно мерз.
Для отопления нашего дома требовалось большое количество дров. Дрова до начала войны не успели заготовить, а позднее приобрести их уже не было никакой возможности. На отопление шло все, что попадало под руки, всякие обрезки досок и жерди, заготовленные для починки забора. Затем на топку пошел старый забор и перекрытие сарая. Отцу, каким то чудом, удалось расколоть березовый чурбан, на котором сидел и работал Ивушка. Так исчезло дедово рабочее место.
Дедушка со своей солдатской кровати перебрался на печь и почти круглые сутки лежал на ней, укутанный старым дырявым тулупом. И только в редкие минуты, когда топили печь, решался выползти из-под этого тулупа. Кости его не прогревались, ноги и руки постоянно были ледяными. Он больше не нюхал табак и все чаще не успевал спуститься с печки по крутой лестнице к ведру, поставленному специально для его нужд. Туалет у нас был во дворе, под навесом сарая и деду дойти до него было уже не под силу. А когда наступила зима, совсем стало худо.
Отец с раннего утра до позднего вечера пропадал на работе, а работали тогда на оружейном производстве часов по 12-14, иногда и до полуночи. Мать как председатель уличного комитета беспрерывно была занята, занимаясь улаживанием каких-то бытовых дел с местным и эвакуированным из других областей населением. Ей было поручено непосредственное участие в распределении жилой площади, ходить по домам и квартирам, уговаривать хозяев принять на постой людей, пригнанных из сельской местности для работы на заводе. Кроме того, она была обременена еще многими общественными нагрузками, вплоть до народного заседателя в районном суде. А ещё она часто уезжала в деревню к своим родителям и отсутствовала дома по нескольку дней. Родители моей мамы жили в небольшой деревеньке, куда было трудно добраться. Шоссейных дорог и автомобильного транспорта в то время не было. Добираться приходилось окружным путем, вначале по железной дороге 90 километров, а затем от конечной железнодорожной станции по бездорожью, пешком более 25 километров. Только на дорогу уходило более суток.
Дом наш был холодным. Ремонт дома, начатый перед войной, не был закончен. Двери и окна остались не утепленными. Глубокой осенью, с наступлением холодов, все углы дома промерзали и покрывались густым инеем. От одного вида этой измороси становилось жутко холодно. Разжигать печь, и пользоваться открытым огнем, нам с дедушкой Ивовым было строго-настрого запрещено. Все окна с целью светомаскировки были постоянно завешаны светонепроницаемыми шторами, сшитыми из старых одеял, поэтому в доме всегда был полумрак. Электрическое освещение в наших заречных домах было отключено, и только по вечерам, когда появлялся дома отец, он на короткое время зажигал керосиновую лампу. Керосин постоянно экономили, так как купить его было практически невозможно.
Папа, придя с работы, первым делом разжигал подтопок откуда-то принесенными тарными дощечками, с прилипшими к ним кусочками гудрона, ставил на огонь чайник и маленький чугунок с мелкой как горох картошкой. Когда в подтопке появлялись пляшущие языки пламени, и от него начинало распространяться тепло, я, сидя на корточках, прижимался к чугунной дверце, чтоб этим теплом согреть свое озябшее тельце. Огня хватало как раз, чтоб вскипятить воду на чай и сварить картошку «в мундире». Когда огонь в подтопке угасал, и все вновь погружалось в темноту, отец торопился прикрыть вьюшку печи, чтоб сохранить хотя бы немного тепла. Он помогал Ивушке спуститься с печи, и мы садились за стол, чтоб съесть несколько картофелинок и выпить по чашке густо заваренного из сушеной моркови напитка, который мы называли чаем. Чугунок с остатками картошки папа оставлял на плите подтопка и коротко бросал: «Это вам с дедом на завтра, на обед».
В остальное время мы с дедушкой были предоставлены сами себе. Утром практически не встречались. Отец рано уходил на работу. Прежде чем затворить за собой дверь он будил меня и строго наказывал: «Вен, вставай. Смотри, не опоздай в школу! Кружки с чаем на столе. Не забудь, напои деда и вынеси из ведра. Придешь из школы, сбегай, выкупи хлеб. Поешь сам и покорми деда. Чугунок с картошкой на плите подтопка». Получив эти наказы, как короткие команды, я быстро вскакивал со своей постели, шустро семенил к ведру под лестницей, а затем к рукомойнику. Чтоб окончательно проснуться, брызгал на лицо двумя – тремя пригоршнями студеной воды. Фыркая, утирался общим рушником, одевался в свою утлую одежонку, совал босые ноги в валенки и бежал на помойку вылить из ведра.
Вернувшись со двора, плотно прикрывал дверь, чтоб еще больше не напускать холода в студеную комнату, ополаскивал руки и проходил к кухонному столу. Там, под накрытой тряпицей находил две кружки с уже остывшим морковным чаем и малюсенькими кусочками хлебушка, скупо посыпанными желто-бурыми крупицами сахарного песка-сырца. Наскоро выпив этот чаек и, сунув дедушке его кружку с порцией еды, я убегал в школу, а Ивушка оставался лежать в своем тулупе один на холодных кирпичах печи.
Наша заречная школа, которая находилась поблизости от дома, была в первые же дни войны, мобилизована под военный госпиталь. Под школу для начальных классов был приспособлен дощатый барак, удаленный от дома за 6 заречных кварталов. В этом бараке я проучился три учебных года. Добираться до этой школы приходилось в одиночку, в пробеги, преодолевая расстояние не меньше полутора километров по грязным и темным улицам и переулкам.
После уроков, когда все школьники шли домой гурьбой, было веселее. Было светло, как ни как полдень, но улицы оставались пустынными, встречались только редкие прохожие, спешащие по своим взрослым делам.
Хлебный ларек, в котором нам выдавали хлеб по карточкам, к счастью был недалеко от дома. По пути из школы, я занимал очередь. С наслаждением, вдыхая запах свежего хлеба, терпеливо дожидался, когда подойдет очередь, и я отоварюсь. Тщательно вывешенный кусок хлеба, полученный из рук продавщицы, чтоб не потерять ни одной крошечки драгоценного груза, завертывал в специально припасенную для этой цели тряпочку, прятал в холщевую сумку, с которой ходил в школу. О портфеле или ранце, какой ты имеешь сейчас, я не мог даже мечтать. Их в природе в то время просто не существовало. Когда приходил домой, то прятал хлеб в шкафчик, висящий на стенке кухни.
До прихода отца с работы к куску хлеба никто не имел права прикоснуться. Затем с остатками вчерашней картошки в чугунке, лез к дедушке на печь, и мы начинали обедать. Ивушка голодными глазами строго следил, чтоб я съедал не больше его. Когда я пытался снимать с картофелинки тонкую липкую шелуху, он своими костлявыми пальцами больно шлепал мне по руке, приговаривая: «Ты, мнук, не шелуши картошку, ешь со скорлупой, сытняё будет!». Сам он ел принципиально с шелухой, подбирая даже ранее отшелушенные шкурочки. Скупо посыпал каждую картофелинку крупной солью серого цвета.
Соль мы всегда держали на печке, в деревянной солонке. Соль расходовали экономно. Ее негде было купить. Мой папа в свое время, где-то разыскал завалявшийся кусок соляного камня – лизунца. Раз в неделю, он откалывал от него небольшой кусочек, дробил и толок его в металлической ступке, ссыпал эту полувлажную массу в солонку с наказом, чтоб соль не просыпали и использовали только по назначению.
Закончив трапезу и, убедившись, что не осталось ни одной крошки еды и даже шелухи, Ивушка начинал дремать, а я отправлялся выполнять домашние и школьные задания, при этом каким-то недетским чувством угадывал желания деда сползти с печи до ведра. Я тот час же бросался помочь ему спуститься по крутой лестнице. При этом руководствовался не только чувством жалости к дедушке, а скорее передо мной довлел страх, что он не успеет до ведра и мне придется за ним убирать нечистоты.
Когда из деревни возвращалась изнуренная дальней дорогой мать, нашей радости не было конца. Она обычно привозила несколько килограммов муки и крупы, посудинку с квашеной капустой и бутылочку льняного масла. Такое несказанное богатство нам и во сне не снилось! Значит, будет сытный обед и ужин!
Как-то в начале зимы, ползая по чердаку дома, я случайно нашел огарок стеариновой свечи и большой кусок воска, которые притащил и показал деду. Из воска он научил меня делать свечки. В качестве фитиля мы приспособили льняной шпагат, заготовленный ранее моим папой для дратвы, какой подшивают валенки. У нас с Ивушкой появился свет. Это была роскошь! Когда в доме было невыносимо холодно, я забирался к нему на печь и при свете огарка самодельной свечи, лежа на животе и прижавшись к нему боком, готовил уроки. Дед был несказанно рад, глаза его светлели. От близости друг друга становилось теплее. Ивушка щурился на пламя свечки и пытался чихать, но у него без нюхательного табака чих не получался. Глубоко дышать ему было трудно.
В те последние месяцы его жизни, мы с ним, хотя и питались из одного чугунка и коротали долгие и холодные вечера с огарком одной свечки, практически не говорили ни о его болезни, ни о еде. Дедушка меня ни о чем не просил, не делился своими мыслями, не жаловался на нездоровье и невзгоды, уже не бил меня по рукам, когда я снимал кожицу с картошки. Он принимал свое состояние как должное. Я в свою очередь старался ему не надоедать и пристрастился молча читать книжки, прижавшись к его еле теплеющему телу. При этом я замечал, что деду от моего присутствия становится теплее и у него на глазах появляются слезы умиления. Он даже стал звать меня ласково: «мнучо-о-к». В декабре, с наступлением сильнейших холодов, стало заметно, что Ивушка слабеет с каждым днем и даже я ребенок, понял, что он не переживет эту зиму. Мне стало его невыносимо жалко. За эти зимние месяцы мы стали роднее и ближе друг к другу.
Однажды после очередного приезда из деревни, моя мама с ужасом обнаружила, что мы с дедом обовшивели. Огорчений у нее не было конца. Нас обоих наголо остригли. Отец сбрил деду не только его жиденькую бороденку, но и усы, а так же все волосы в других местах. Содрали с меня и деда всю одежонку, прожарили ее в русской печке. Дедушкин тулуп отец выбросил на мороз в дровенник. Нас долго мыли в бане, а головы намазали какой-то вонючей жидкостью. С этого дня мне строго- настрого запретили лазить к деду на печь. Я видел его грустные глаза и чувствовал, что деду не хватает моего присутствия. Но что я мог поделать? Мать уже старалась не оставлять нас без внимания, никуда не уезжала и взяла все заботы о хозяйстве и дедушке на себя. Меня же ежедневно проверяла на вшивость.
- Дедушка, а как так случилось, что у вас появились вши? – внезапно прервал мой рассказ внук.
- Э, друг, ты мой любимый, эти окаянные насекомые появляются и начинают паразитировать на людях в годы бедствий и несчастий, при большой бедности и тяжелом голоде, при отсутствии элементарной гигиены и при большой скученности людей. Наш дом, как я тебе уже рассказывал, был своего рода перевалочной базой для переселения по другим квартирам. Приезжим негде было помыться и постирать свое заношенное белье. Не было ни теплой воды, ни мыла. Женщины, например, чтоб вымыть голову, грели воду на таганке в чугуне и мыли волосы в тазике щелоком – отстоем раствора древесной золы. И мне голову мыли щелоком.
Слушай дальше. После этих событий прошло не больше недели. Я видел, что Ивушке тоскливо лежать одному на холодной печке, он мерзнет без тулупа и моего присутствия. Он беспрестанно следил за моими действиями и в одиночестве скучал, хотя ни о чем не просил. И вот, в канун Нового 1943 года, когда мать, по каким-то делам, отлучилась из дома, я не выдержал. Шустро проникнув в сарай, я разыскал выброшенный тулуп и притащил его к дедушке на печь. Ивушка был несказанно рад. Он благодарственно смотрел на меня, укрываясь тулупом, и несколько раз промычал: «мнучок, мнучок». Я же присел рядом с ним на приступок печи и старался плотнее укутать его тулупом. И тут внезапно, раньше обычного, пришел с работы мой отец. Увидев меня сидящим рядом с Ивушкой на печи, он грозно цыкнул, грубо стряхнул меня на пол, поддал под зад ладошкой и добавил: «Тебе, постреленок, что было говорено, не лазить к деду на печь!». Он еще раз пребольно шлепнул меня за то, что я притащил вшивый тулуп. Содрав с деда тулуп, он унес его обратно в сарай. От досады я заплакал. Я видел, что и у Ивушки из глаз текут слезы обиды. Дедушка остался на печи, а я спрятался в темном углу кухни. Это была моя последняя близость с моим родным дедушкой Ивовым Осиповичем.
На другой день утром, когда отец уже ушел на работу, а я убежал в школу, Ивушка вялым жестом руки поманил к себе мать, взглянул на нее мутноватым взором и слабым жалостливым голосом вымолвил, почти прошептал: « Лизут, я никак, ноне помру. Ты бы баньку спроворила, обмыла меня». Мать взглядевшись в полумраке утра, увидела, что по лицу, бровям и ресницам деда ползают крупные вши. Мать от неожиданности даже не испугалась. Проворно побежала топить баню.
Наша банька была расположена в дальнем углу огорода, к ней вела узенькая тропинка, которая зимой всегда была засыпана глубоким снегом. Мать, торопясь, разгребла тропку, наколола из досок забора охапку дров, еле-еле затопила банную печь. Полусгнившие, сырые доски не хотели гореть, нещадно дымили. От едкого дыма слезились глаза, и на душе было тревожно и страшно, успеет ли она. Наконец печь растопилась, и мать бросилась таскать и греть воду, между делами, заглядывая в дом – жив ли Ивушка.
Самое трудное для нее было натаскать достаточного количества воды. О водопроводе в то время не имели никакого представления. Водопроводные колонки на заречных улицах появились только после войны. Воду мы брали из колодца соседнего двора и носили в ведрах на коромысле. В нашем огороде был свой колодец, но в нем была грязно-желтого цвета и горькая на вкус вода, непригодная для питья и свертывающая мыло. Знающие люди говорили, что такая вода в колодце бывает, когда в него прорастают корни тополя. И, правда, у соседнего дома, через дорогу от нас, рос огромной величины тополь. Нашим колодцем мы пользовались только летом. Воду из него применяли только для хозяйственных нужд и поливки огорода, а сам колодец использовали вместо холодильника. Для этого существовал элементарно простой способ. В эмалированное ведро складывали скоропортящиеся продукты и опускали его на толстом шнуре в глубину колодца. Продукты при этом в течение двух – трех дней оставались свежими, даже молоко не прокисало.
Часа через 1,5 – 2, баня была готова и мать, унесла деда на руках, как малого ребенка, завернув его в домотканое одеяло, удивляясь его легковесности. Вытряхнув из одеяла деда на полок и освободив его от исподнего, она была поражена еще больше. Тщедушное тело тятеньки за неделю как будто усохло вдвое, кожа на теле была сухой, как пергамент серого цвета и в глубоких не расправляющихся складках. В естественных сгибах, в рубахе и подштанниках были скопища вшей. Исподнее белье облила кипятком и выбросила за порог. Густо намылив тельце деда с помощью обмылка и мочалки, она с трудом смывала этих мерзких насекомых, давила их ногами, заранее обутыми в галоши, а затем смывала вшей под пол крутым кипятком. «Ой, как ба-аско, о-о-ой, те-епло-о-о»,- постанывал дед.
Вымыв деда до синеватой белизны и окатив несколько раз теплой водой, насухо протерла его домотканым полотенцем. Затем, укутав его в чистую простыню и одеяло, тем же порядком уволокла его в дом. Убрала все старые подстилки с кровати, положила другой тюфяк, заправила его свежей простыней, положила деда под ватное одеяло. Лицо деда просветилось, и он слабым голосом произнес: «Благодарствую тебе, Елизавета, намучил я вас. Сына, стало быть, я так и не дождусь. Простите меня грешного». Он впервые в жизни назвал маму полным именем. Мать от этих слов прослезилась и, всхлипывая, произнесла: «Бог простит». К вечеру, так и не дождавшись моего отца с работы, дед подобно огарку свечи угас. Меня же мама, под каким-то предлогом отправила к соседям, чтоб я не присутствовал при последних вздохах дедушки.
Пришедший с работы отец недолго сокрушался, наскоро что-то перекусив, отправился под навес сарая строгать заранее заготовленные доски и сколачивать гроб. Делал он это при свете керосиновой лампы. Уже глубокой ночью тело деда одели во все исподнее, уложили в гроб и прикрыли его с головой чистой простыней.
Наутро, когда мать подошла к гробу, то от ужаса закричала. Простыня, покрывающая тело деда, местами была покрыта как песком серой массой, которая легонько колыхалась. Это по простыне ползла армада мелких вшей. Простыню пришлось сдернуть и отправить в топившую печь вслед за оставшейся одежкой и постельными принадлежностями деда. Пришедший фельдшер из амбулатории засвидетельствовать смерть деда, долго объяснял матери, что вшей вывести очень трудно. Вши откладывают гниды в глубину кожных пор, а те у старых людей глубокие и широкие. Поэтому гниды невооруженным глазом не видны. Гниды имеют способность очень быстро расти и превращаться во взрослую вошь, которая выползает на поверхность тела. Вот почему на чисто вымытом и очищенном от нечисти теле деда за одну ночь вновь появилась масса вшей. Мать до конца дней своей жизни была глубоко убеждена, что деда сожрали вши. Я, будучи уже врачом, вспоминая недуги деда, понял, что тот умер от рака легких. Известно, что любой табак, в том числе и нюхательный, может привести к тяжелейшим заболеваниям.
Проводить деда в последний путь, из всей родни, пришла только одна его дочь, моя тетя Катя, жившая на соседней улице. Остальные дочери дедушки Ивова жили далеко за городом, и в ту военную пору, им было недосуг, а другие сыновья были на фронте. Многочисленные внуки, стало быть, давно забыли о существовании своего деда или же не знали о его кончине. Гроб с телом деда на деревянных санках увезли на старое заречное кладбище, где без отпевания похоронили в наскоро выкопанную могилу, поставили деревянный крест, сколоченный отцом из старых досок. Вот так я остался без одного из дедов, а вся семья без простыней. На новые простыни не было денег, в магазинах их не продавали, а на базаре они стоили очень дорого. Мать же, по ночам часто просыпалась и вскрикивала от ужаса. Ей мерещилась простыня, покрывающая тело деда, с шевелящейся на ней армадой вшей.
Весной, когда просохли тропки на кладбище, могилу деда мы долго искали, но так и не нашли. Кладбище за зиму сильно разрослось. Многие могилы обвалились. На них не было ни крестов, ни деревянных памятников. Их растащили на топливо жители бараков, наскоро построенных зимой поблизости от кладбища.
После войны на месте старого кладбища построили кинотеатр «Италмас», швейную фабрику «Зангери» и организовали «Станцию Юннатов», а затем детский садик, который в свое время посещала твоя мама.
Вот так мой дружочек, мне запомнились тяготы той войны. Я не слышал воочию грохота разрывов бомб, воя снарядов и пулеметных очередей. Но в моей памяти навсегда остались жуткие воспоминания о холодной зиме и мелкой картошке вареной «в мундире», которой всегда было мало, чтоб утолить чувство голода. Я до конца дней своей жизни буду помнить своего немощного деда, которому было тяжелее, чем мне. Я же был ребенком. У меня была надежда на то, что эта проклятая война когда-нибудь закончится и будет долгожданный мир, и никто не будет умирать. А дедушка коротал последние дни своей жизни без надежды, что когда-нибудь наступят теплые дни и он будет сыт.
Мой внук во время рассказа лежал не шелохнувшись, с широко раскрытыми глазами, как будто вглядывался в глубину тех далеких лет. По его лицу было заметно, что он живо сопереживает о том, что слышал. Наконец он поднял взор ко мне и полушепотом вымолвил:
- А я всегда считал, что война это бомбежки, самолеты и танки. Дедушка, обещай мне, что мы с тобой съездим на то место, где было то старое кладбище. Я же должен знать, где похоронен мой прапрадед Ивушка.
- Обещаю, мой дружок. Ты только не забывай своего деда.
- Никогда не забуду, дедушка. И он, повернувшись на бок, спокойно заснул. А я еще долго не смог сомкнуть глаз от нахлынувших воспоминаний и думал, что не приведи господь этому и последующим поколеньям видеть ужасы войны, чтоб она никогда не калечила души мальчишек и девчонок.
Мирного вам, люди, неба над головой и хороших сновидений.